Через полтора года после того, как мне удалось с некоторой задержкой прорваться из Могилева, я для чего-то прибыл в Москву. Для чего-то. Конечно, я прибыл туда по делу. Но не только. Или даже - не столько.
Старая столица. Первопрестольная. Белокаменная. По крайней мере, она никогда не меняла своего имени, в отличие от бедняги Питера. Хотя, и в ней, бывало, буйствовали то стрельцы, то французы, то сами Иваны Грозные.
В Москве жили еще некоторые из моих старых друзей, и жила еще одна девушка, которую, я до сих пор не мог понять, любил ли я на самом деле, или нет. Но вдруг мне очень захотелось увезти ее с собой, если, конечно, она согласится. Во время войны - настоящей войны, с врагом по ту сторону границ, она была сестрой милосердия, и познакомились мы с ней в госпитале, куда как-то угодил один мой приятель. Знакомство наше началось с довольно недружелюбного спора о том, что следует делать с его раной. Сам я не имел никакого отношения к медицине, но после плодотворного общения в детстве с отцом - земским врачом, искренне полагал, что разбираюсь в этой области лучше всех. Без ложной скромности могу добавить, что не раз так оно и было, но, разумеется, касалось это обычно банальных случаев, что не редкость для любого добросовестного дилетанта, если поставить его рядом с насмерть придавленным рутиной специалистом.
Потом я заходил как-то поспорить еще, а то и помочь. Вот так мы и... подружились, наверное. Все-таки, я уверен, что не был влюблен. Да и ей бы не с чего. Но рядом нам было интересно, тепло и весело.
Я немного изменил внешность. Сбрил усы, одет был исключительно в гражданское, только маленький "бульдог" оттягивал карман, и верный наган покоился в саквояже, в особом отделении под подкладкой.
Москва изменилась, как и все на свете, стала грязней, шумней и одичалей, как одна большая захламленная подворотня. В какой-то степени, пожалуй, тут и впрямь ощущалась какая-то шальная свобода, подумалось мне, когда я пробирался по Арбату в разношерстной толпе сомнительных и подозрительных личностей всех мастей, которые теперь составляли местный колорит. Я и сам смахивал на какого-то авантюриста, так что, ко мне никто не цеплялся, несмотря на мой вполне приличный вид, в какой-то степени, с пониманием принимая "за своего". Вот что значит ловить рыбку в мутной воде, - осознал я. - Никого не заботит, бегают ли у тебя глаза и насколько у тебя бандитская физиономия. Можно делать, что хочешь, причем, в открытую, и чем наглей и веселее, тем большее вызовешь восхищение. Что-то в этом, конечно, было, но это была отчаянная веселость, разрушительная, радость свободного полета под откос. Лететь легко. И даже захватывающе, с ветерком, но ведь на самом деле, это просто падение. Пусть и "свободное" падение. Впереди - мать сыра земля, как ни изворачивайся, и все земные жестокие законы князя мира сего. Кому просто смерть, тому, может, еще повезет, он не узнает, что проиграл, а кто выживет - тому ад на земле, от одной только суровой необходимости, потому, что бесконечного падения не бывает, но как тяжело будет выжившим, придавленным силой тяготения, и как неимоверно, невозможно тяжко будет сделать новый шаг наверх.
Арбат, Арбат... арбы, повозки, только что кибитки по тебе не проезжали. Улица - русло реки, то полноводной, то иссохшей, но всегда готовой опять впустить в себя новый поток. Прямая, редкая для старой Москвы. Это в Питере прямые улицы - не диво. А здесь - как ось для планеты, спица для шерстяного клубка.
Проезжий тракт
Для арб - Арбат.
И тайная жизнь - водовороты и омуты во дворах. Тихие дворы, тихие омуты, бегло журчащие - на ветру шелестящие негустою листвяной зеленью. Заросшие по берегам и на отмелях цветами на окошках и балконах.
Консьержки в доме не было. Я вошел в темный прохладный подъезд, пахнущий весенней сыростью и кошками, оглядел пустое гулкое пространство, откуда-то сверху из квадратов окон лились слабые, но ощутимые свет и тепло. Я поднялся на второй этаж, не трогая разбитых перил и остановился перед немного обшарпанной, но целой и все еще аккуратной коричневой дверью. Все-таки, это было благополучное место и благополучный дом. Удивительно и мило, как пробивающаяся через булыжники трава, и сосны, растущие на голых скалах над морем, раскаляемых солнцем до невероятных температур, как само солнце, восходящее, что бы ни было, каждый день, в чистом небе, или скрытое тучами. Я позвонил, но звонок, кажется, не работал, и я просто постучал. Вскоре на мой стук раздался другой стук в ответ - стук женских каблучков, не дробный и мелкий, а спокойный, неторопливый и уверенный, уютное поскрипывание половиц.
Потом щелкнул замок и дверь безмятежно распахнулась.
Я смотрел на нее во все глаза, а она на меня - среднего роста, в кофейного цвета блузке и строгой темной юбке, с серыми с прозеленью глазами и короткой свободной стрижкой как у Айседоры Дункан: точь-в-точь такую я видел в кинематографе.
- Не боитесь открывать двери? - вымолвил я изумленно.
- Юра... Вы?.. Я слышала, вас убили! - тихо воскликнула она и улыбнулась.
- Опять с кем-то спутали...
- Проходите!
Она отступила вглубь прихожей и я вошел за ней... как будто в дверцу старого комода. Не знаю почему, тут было спокойно, тихо, упорядоченно, как... в полупустом большом шкафу, игрушечном кукольном домике с ненастоящими стенками, и мы сами тут были какими-то ненастоящими, в несуществующем мирке, в "загробном" царстве с остановившемся временем, закрыв дверь, отделяющую нас от самой реальной жизни.
Она превратилась в мягкий силуэт с теплым сияющим контуром, остановившись на пороге комнаты, залитой неярким дневным светом, потом вошла в нее, приглашающее обернувшись.
- Как вы живете здесь, ваше высокородие? - спросил я, входя вслед за ней, полушутя, но и вполне серьезно, ведь ее отец был архиереем.
Она чуть усмехнулась и нахмурилась.
- Не нужно меня так называть. Давайте лучше перейдем на "ты". Это как-то больше в духе времени.
- Согласен, но только начните вы, Зинаида Анатольевна.
Она рассмеялась.
- Мне кажется, мы были знакомы так давно, почти в детстве. Нет, просто в детстве! Как будто вы - мой младший брат.
- Отчего же младший?
- К младшим добрее относишься.
- А все-таки - опять "вы".
- Да, что-то не получается. Проходите, садитесь в это кресло. Я, правда, так рада, что вы еще живы. В этом есть как будто что-то ненастоящее, как сон...
Я вошел в комнату, оглядев, и мысленно нежно прикоснувшись пальцами к рядам книжных полок с потертыми переплетами, манящими, таинственно мерцающими потускневшим золотым тисненьем, к старому тяжелому столу с элегантной и похожей на металлического паука пишущей машинкой, маленькому столику с шахматной доской и стоящими на ней в беспорядке фигурками, словно посреди прерванной партии, и опустился в кресло с гнутыми ручками и высокой спинкой, стоящее в углу у окна, напротив тихо покачивающих маятником напольных часов. Саквояж я поставил рядом. Она отошла на минутку в кухню, поставить чайник.
- Вы с кем-то играли? - спросил я, когда она вернулась, кивнув на шахматную доску.
- Сама с собой.
Рядом с шахматной доской я увидел латунную пепельницу и мундштук.
- Вы курите?
- Да, иногда. А вы?
- Нет. По-прежнему. - Какой смысл? Вокруг и так все то и дело дымят.
- Хорошо, когда что-то остается по-прежнему. Не возражаете, если я закурю?
- Конечно, нет.
Она села в другое кресло, поменьше, ближе к полкам, открыла коробочку, извлекла папиросу, вставила ее в мундштук и сама чиркнула спичкой, прежде чем я успел встать и подойти к ней. Она изумленно подняла глаза.
- У тебя ведь все равно нет спичек.
- Я взял бы твои.
- Зачем? Так проще и быстрее.
- А вот теперь - получилось, - улыбнулся я, снова садясь.
Она выпустила колечко дыма и засмеялась.
- Перейти на "ты"? Действительно. Табак - мерзкое зелье, но он как-то делает жизнь проще. Ты голоден
- Нет.
- Правда?
- Да. Как ты живешь здесь?
Она пожала плечами.
- Неплохо, учитывая обстоятельства. - Она быстро внимательно окинула меня взглядом с головы до пят. - Наверное, лучше чем ты, по крайней мере, спокойней.
- И в такое время ты совсем не боишься открывать дверь на стук, даже не спрашиваешь, кто за дверью.
Она немного помолчала.
- Знаешь, по стуку можно понять, желает ли пришедший тебе зла, - ответила она так спокойно, будто разъясняла какую-то простую истину ребенку.
Может, и можно, не знаю. Конечно, всегда приучаешься слушать, угадывать многие вещи наперед. Но всегда ли все явно? И что мне кажется совершенно ясным, в спокойной обычной жизни такому учатся, или объясняют подобным образом свои поступки, редко.
- Может, и можно. Всегда ли?
Она вздохнула.
- Пока не ошибалась. Я заразилась фатализмом в госпиталях, в болотах, где умирали и те, кто мог не умереть, кому было совершенно незачем умирать. Когда узнаешь жизнь, теряешь уверенность, что хоть что-то имеет значение.
Признаться, здесь, в этом "комоде" это звучало довольно нелепо.
- Но ведь мы еще живы, - сказал я почти с укором.
- Типичное заблуждение. Если смотреть на нас с точки зрения земли и времени, мы просто еще не дозрели до состояния хорошей почвы или, в дальнейшем, плотных глинистых отложений.
- Как просто и весло ты говоришь об этом.
- Это и есть просто и весело, - ответила она горько.
- Сенека не годится тебе в подметки. Как и Зенон.
Она пожала плечами.
- Отчего же не Диоген?
- Я не вижу в этом цинизма.
- Кто знает, кто знает.
Она глубоко затянулась и вдруг, чуть не хлопнув себя по лбу, вскочила.
- Нет, табак действительно проясняет разум! Уверена, что чай уже готов - чайник кипел совсем недавно. Правда, печенье совершенно ужасное... но это неважно. Пойду, принесу.
Она ушла в кухню вместе с папиросой в мундштуке, и принялась негромко позванивать посудой. Она так мало изменилась. Всегда была такой, немного странной одиночкой, спокойной и снисходительной, иногда мне подумывалось, что будь она мужчиной, из нее вышел бы очень неплохой священник.
Пока ее не было, я открыл саквояж и достал оттуда небольшой сверток в коричневой оберточной бумаге, перевязанный невыразительной бечевкой и поставил на свободное место на шахматной доске, не потревожив расставленные фигуры. Подошел к столу, посмотрел на пишущую машинку, на лежащие рядом исписанные и уже отпечатанные листы.
Зина вернулась с серебряным подносом, на котором теснились пузатый чайник и чашки "кузнецовского" фарфора. Я сидел в кресле в том же, положении, в каком она меня оставила, ностальгически оглядывая обстановку в комнате.
- Помочь тебе?
- Уже поздно, - сказала она, поставив поднос на большой рабочий стол, прямо на какую-то разбросанную рукопись, налила чай в чашки и передала мне одну вместе с блюдцем.
- Сахар?
- Нет, я люблю не сладкий.
- Удобный гость, - засмеялась она.
- Ну, зачем же мне быть хуже татарина?.. Знаешь, - сказал я серьезно, - я приехал за тобой.
Ее рука с чайником на мгновение замерла в воздухе, брови сдвинулись, она поставила чайник и взяла в руки чашку.
- Что сие означает, милостивый государь? - спросила она строго.
- Если, конечно, ты хочешь уехать отсюда. Но что тебе делать здесь, в Москве? Разве здесь есть жизнь? В лучшем случае, только ее ожидание. Но, боюсь, ничего хорошего уже не будет.
- Значит, по-твоему, надо ехать на курорт? На юг? К горам и морю? - осведомилась она насмешливо. Я не обижался на ее насмешливость, догадывался, сколько может быть спрятано за ней боли.
- Совершенно верно. Я не знаю, чем все кончится, но там еще есть какая-то яркость, свет, надежда. Даже если это последние дни, они еще согреты солнцем и омыты вольным морем и ветром.
- А кто же останется здесь?
- Кто-нибудь останется. Но для чего? Это ведь не борьба, только...
- Это как сказать и как посмотреть, - сказала она довольно резко.
- Но это совершенно бесполезно.
- Я так не думаю. Люди живут всегда и везде. Они не могут иначе. Одни времена сменяют другие. А люди пусть остаются. Если они уйдут, то что же будет?
- Но мы не уйдем насовсем. Мы уйдем только для того, чтобы вернуться. А если не сделаем этого, то здесь, не противясь злу, уйдем туда, откуда уже не возвращаются.
- Значит, так тому и быть, - спокойно заключила она.
- Зина... - Я понял, что, не желая этого, разволновался. Начав ее уговаривать, я будто ступил на путь, с которого уже нельзя было отступать, по крайней мере, без боя. Хотя до того был уверен, что достаточно будет только слова "да" или "нет", без всяких разбирательств и объяснений. - Я понимаю, что, может быть, ты не готова, просто привыкла к мысли, что останешься, и постаралась с этим смириться. Прошу, подумай! Я буду в Москве еще несколько дней. Не знаю точно, три или четыре, но я обязательно вернусь, что бы ни было, и спрошу тебя снова.
- То есть, если будешь еще жив. А если не будешь?
- Тогда просто ничего не изменится.
- Неправда. Все и всегда меняется, с нами или без нас.
- Лучше, пусть с нами, чем без нас.
- Это тоже - когда как, иногда не знаешь что хуже...
Тут она заметила сверток на шахматной доске.
- Что это?
В сражении наступила маленькая передышка. Я чуть улыбнулся.
- Нужно только разорвать обертку.
Она подарила мне насмешливо-подозрительный взгляд и отставила чашку.
- Надо же... - пробормотала она, развязав бечевку и аккуратно развернув бумагу. - Это музыкальная шкатулка?
- Да.
Посреди маленькой круглой сцены, окруженной круглой колоннадой, напоминающей превращенный каким-то озорником в беседку Парфенон, стояла фигурка Свободы в синем платье и миниатюрном красном фригийском колпаке.
Зина завела шкатулку вставленным сбоку у основания "беседки" ключиком с кольцом, и Свобода завертелась вокруг своей оси, а музыкальный механизм заиграл чистым веселым позвякиванием "Марсельезу".
Зина расхохоталась.
- Я подумал, что это может тебя позабавить.
- И правда, забавно. Очень ко времени, очень!
Она случайно смахнула с доски пару фигурок, одна упала со столика и покатилась по полу. Я нагнулся и подобрал ее.
- Смотри-ка, - сказал я шутя. - А ведь это я! - и показал ей шахматную фигурку.
- Белый слон? - переспросила она, скептически подняв свои темно-медные брови, под звуки все звякающей "Марсельезы".
- Белый офицер, - поправил я.
Она усмехнулась.
- Как и белый слон - зверь мифический и несуществующий.
- Отчего же несуществующий? - удивился я.
Она помолчала немного.
- Ты помнишь, какими фигурками играют англичане? Каких цветов?
Я кивнул, тоже заговорив не сразу.
- Белыми и красными.
- Да, черных у них нет. И в жизни нет совсем черного. И совсем белого. Белый цвет - это миф. Условность. Но пусть условность, и кто-то и правда играет белыми. Какая теперь может быть надобность в белых слонах, белых ладьях, конях и пешках, когда белому королю давно поставлен мат, и он сброшен с доски еще до начала игры? Это игра впустую. Даже не игра, просто бесцельное переставление фигур по доске, непонятно зачем.
Это могло быть сказано горько, могло быть сказано страшно, могло быть сказано жестоко. Но было сказано ясно, философски, мудро, сочувственно, - что было и горько, и страшно, и жестоко, и неопровержимо.
Шкатулка перестала играть. Какое-то время слышно было только тиканье часов и позванивание чашки о блюдце - Зина допивала чай в глубокой задумчивости.
- Но белый цвет, - проговорил я тихо, - это смешенье всех цветов. Любой иной - он не приемлет в себя всего, только что-то одно, пусть бессчетное количество оттенков, но только чего-то одного, и не больше...
- А как же черный цвет? - спросила она с холодным спокойствием. - Белый принимает в себя все цвета, кроме черного - отсутствия света. А ваш символ - череп и скрещенные кости? Так ли много в них белого цвета?
- Я говорю о цвете идеи, цвете символа.
- Я тоже. Иногда хочется сказать: "пусть прошлое хоронит своих мертвецов". Оно, конечно, похоронит.
Вдруг почувствовав злость, я, вне себя, крепко треснул кулаком по подлокотнику кресла.
- Почему все заранее заносят себя в мертвецы?! - Кажется, я выпалил это куда громче, чем хотел.
Она вздрогнула и посмотрела на меня с недоверчивым изумлением.
- А разве сам ты этого еще не сделал?
- Нет. Пока еще - нет.
- И ты уверен, что это правда?
- Да, уверен!
Жители сидов!.. Те, что на моих глазах пускали себе пулю в лоб, шли с легким сердцем на заведомую смерть, не желая ни спасаться, ни защищаться! Они, как правило, и впрямь бывали лучшими - и что же?! Они осознанно, или неосознанно стремились и уходили - в лучший мир? Кто же останется здесь?! Кто останется?.. Кто-то ведь должен оставаться. И, может быть, не только в этом мире, но и в каждом небольшом мирке. В городе?.. На своей земле. На своем месте. Упорно и бесстрашно. И если это так...
Я остыл так же быстро, как вспыхнул.
- Извини меня. Может быть, ты и права, - сказал я уже спокойно. - Может быть, это тоже настоящая жизнь, настоящая борьба, настоящий и очень нужный фронт, еще одна линия обороны. Как знать - что именно нужнее, в конечном счете.
Она посмотрела на меня с улыбкой.
- Я знала, что ты поймешь меня.
Я посмотрел в ее потеплевшие бесстрашные глаза. Да, именно такой она всегда и была. Бесстрашной, стойкой, никогда не теряющейся, а не такой, как я вдруг вообразил - опустившей руки. Это было что-то другое, что во мне проснулось - не имеющее к ней никакого отношения, воспоминание о ком-то другом, нечто накопившееся, засевшее в голове и выпрыгнувшее как тролль из табакерки.
- И все-таки, как ты можешь тут жить? И на что?
- В основном - вот, - она кивнула на пишущую машинку. - И знаешь, по нашим временам, хватает. Если не будет хватать, всегда найдется работа в каком-нибудь госпитале. Но... пока для меня это не так просто, как бы не забыть о клятве Гиппократа... так что, предпочитаю делать передышки, и мирно печатаю на машинке. Так даже в помрачении рассудка или по ошибке никого не убьешь.
Я пару секунд пристально смотрел на нее.
- Может быть. Я видел, что ты печатаешь. Прости, глянул мельком.
Ее губы саркастически дрогнули.
- Да, да. Воззвания, проекты каких-то декретов и прочая чепуха. За что еще теперь платят?
- За расстрельные списки?
Она вспыхнула и внутренне ощетинилась, в глазах загорелся недобрый огонь. Как бы спокойно я ни спрашивал, конечно, она должна была прийти в бешенство.
- Думай, что говоришь!.. - она перевела дух, и продолжила с почти презрительным хладнокровием. - Это секретная информация - раз. Если кто-то что-то не так прочтет, и убьют кого-то лишнего, это для них не беда, а только плюс - это два. Зачем им перепечатывать такие вещи набело, да еще на частной квартире?
- И все-таки, ты хочешь остаться в таком месте, где никого не волнуют такие ошибки?
- Да. Это моя страна, и мой город, и они меня отсюда не выкурят, - сказала она твердо, нервно встала и снова прошла к коробочке с папиросами. Руки у нее немного дрожали.
Я покачал головой.
- Разве такая жизнь не губит?
- Любая жизнь губит.
- Но не всякая губит душу, - тихо проговорил я, и чуть тише прибавил: - возможно.
Она пристально и молча смотрела на меня, потом глубоко затянулась и, помедлив, выпустила облачко дыма.
- Хотя, возможно, я ошибаюсь, - вздохнул я, отставляя чашку на блюдце, давно поставленное на стол. - Мне надо идти. Но я еще вернусь, через день, или два. Вдруг ты передумаешь. - Я поднялся и подхватил свой саквояж.
- Если будешь жив, - тихо сказала она. - Будь осторожен.
И вот посмотрев ей в глаза теперь, я знал точно, что вернусь, чтобы спросить ее еще раз, не хочет ли она уехать. Теперь я впервые действительно видел, что она колеблется.
- Я вернусь, - повторил я. - Выпустишь меня?
Она молча прошла к двери и чуть задержалась, прежде чем открыть ее.
- Список, который ты видел, - проговорила она негромко, - если тебе это интересно - это то, что уже случилось. Родственники этих людей должны знать правду.
- Да, - сказал я. - Я тебе верю.
Она покачала головой и открыла дверь.
- Если бы не верил, я бы не пришел.
Ответом мне был молчаливый кивок - "знаю". На том мы и расстались.
Пустой подъезд. Запущенный двор. Загаженная, какая-то растерзанная улица. Я мысленно повторил адрес, который наметил посетить следующим. Невдалеке от бывшего пышного "Елисеевского", в одном из переулков, отходящих от широкой, тоже прямой, но не такой старой и благородной, несмотря на весь свой прежний и все еще остающийся, по сравнению с другими, лоск Тверской.
Удивительно, - подумал я, проходя все еще по разбитой мостовой Арбата мимо "дома с рыцарями", - удивительно, что они еще сохранились. Надолго ли? И что они могли бы подумать о том, что видят здесь, год за годом, прежде чем их наконец собьют? В том, что осталось им недолго, я был абсолютно уверен. Я отдал им мысленный салют, с улыбкой вспоминая давние сказки моей матушки - особенно любила она рассказывать историю о Тристане и Изольде. "Будьте ей талисманом", - пожелал я, представив без труда на медных прядях Зины средневековый обруч, а в руках чашу с неведомым напитком.
Как ни странно, извозчики в Москве все еще водились. Взяв одного, с тощей, плохо чищеной лошаденкой, приехавшего в город на заработки, похоже, недавно, и подробно объясняя ему, как ехать и куда лучше не сворачивать, я вскоре оказался на Тверской. Не доезжая довольно приличное расстояние до нужного адреса, я отпустил мужичка с его лошаденкой с миром, прошелся немного по улице, свернул в переулок и, дворами, став свидетелем всего одной драки, сопровождавшейся звоном битых бутылок и руганью, вполне соответствовавшей своим благолепием застоявшемуся во дворах запаху давно не вывозившегося мусора, добрался до места.
На стене дома в переулке близ "Елисеевского", в виньетке, все еще висел чей-то разбитый выстрелами вензель. Может быть, когда-нибудь будут рассказывать, что тут помещался чей-то герб. Но чего-чего, а герба тут никогда не было. В Москве и всегда-то гербов было немного. Как-то не принято. Окна по большей части были заколочены. За чугунной невысокой оградкой, окружавшей некогда небольшой садик, лежал неубранный дохлый кот. Поднявшись по нескольким ступеням на крыльцо к неказистой боковой двери, покрытой ставшей совершенно бесцветной рассохшейся краской, я постучал, недоверчиво покосившись на довольно нелепо смотрящуюся здесь кнопку звонка. На стук никто не откликнулся. Пожав плечами, я надавил на кнопку. Где-то в глубине дома раздалось что-то похожее на соловьиную трель. Прямо как в известном романсе:
Помнишь ли лето: под белой акацией
Слушали песнь соловья?..
Под весенними прутьями кустарника печально лежал трупик кота. С хриплым карком сорвалась откуда-то сверху и опустилась рядом ворона. Я отвернулся.
За дверью что-то завозилось. Мне показалось, что там разбирают баррикаду. Наконец, кто-то подобрался к створке, в самый раз, чтобы крикнуть через нее:
- Кто там?
- У вас кот не пропадал? - громко спросил я.
- Что?.. - удивились за дверью.
- Ну, тогда это хан Тохтамыш, - сказал я по-человечески.
- От князя Игоря слышу! - радостно донеслось до меня, и начали щелкать замки и скрежетать засовы. Дверь распахнулась в темную захламленную прихожую.
- Что это за ахинея насчет кота? - воскликнул молодой человек с горделивой осанкой, живописной темной шевелюрой и яркими темными глазами над кончиками типично-гусарских усов. Просто вылитый Евграф Давыдов кисти Кипренского!
- Вот те на... - пробормотал я, глядя на него.
"Евграф" бесцеремонно и весело сцапал меня за руку и втянул в дом, снова закрыв дверь, и принявшись как следует ее запирать.
- Вот чего не ожидал, так того, что это будешь ты, - сказал я.
- Мир тесен, дорогой мой Юрий, - воодушевленно ответствовал мой старый однополчанин по Александрийскому гусарскому Федор Соколовский. - Хоть и сбежал ты некогда из нашей дружной гусарской семьи, от кавалерии далеко да надолго не уйдешь, попомни мое слово!
- Это я-то сбежал? - буркнул я, но остановился и не стал продолжать, так как впечатление могло получиться ложным. Хоть было и интересно, где провел он последние три года, оставив фронт по причине пошатнувшегося здоровья. А здоровье у Федора и правда пошатнулось, чуть не дальше некуда, после того, как довелось ему перенести с небольшим перерывом две газовых атаки - причем во вторую он попал без всяких средств защиты и выжил только чудом. Его теперешний цветущий вид мог совершенно ничего не значить.
Подтверждая не к добру мои мысли, Федор усмехнулся было, но вдруг будто подавился и закашлялся. Даже в сумраке коридора было видно как посерело его лицо. Я автоматически хотел поддержать его, но он меня оттолкнул, перевел дух, и слабо подмигнул.
- Да и какой тут мир? С овчинку. С овчинку и "это гордое величие неба, с его золотыми звездами - грудой заразительных паров"1 - просипел он и, словно бы вполне придя в себя, ехидно улыбнулся. - И что меня понесло перевозить этот чертов никому не нужный приказ? Все равно ведь не довез.
- Не ты один.
- Знаешь, то, что гнусно не мне одному, не радует, скорей огорчает.
- Жизнь, называется.
- Угу, ей меня не запугать. Недолго осталось.
- По другим причинам, но думаю, мне тоже. - Я с улыбкой протянул ему руку. - Рад, что мы успели встретиться еще на этом свете.
Федор посмотрел на меня каким-то приглушенно-сияющим взглядом, взял мою руку и крепко ее пожал. Ладонь была еще холодной и нездорово влажной.
- Ну, проходи, что ли, - Федор кивнул на едва освещенный коридор, в конце которого свет лился сбоку несколько ярче, видимо, там была открыта дверь в комнату, где были заколочены не все окна.
Кивнув в ответ, я пошел вперед.
- Здесь есть кто-то еще кроме тебя?
- Сейчас нет. Но вечером будут, я дам им знать.
- Как вышло, что такой дом в Москве может сейчас пустовать? - спросил я, удивляясь.
- Этот мир лишен всякой логики, - ответил мой Вергилий. - В одном месте люди вынуждены жить друг у друга на головах, в другом - пустуют необозримые пространства. Для последнего есть несколько причин. Одна из них - деньги...
- А, так они по-прежнему столько значат? Я-то думал...
- Когда как.
- Когда как - это уже как-то больше похоже на правду.
- И смотря чьи.
- О, государство социальной справедливости - и ты, Брут!.. Смотря чьи - это еще интереснее.
- Не ёрничай, без тебя тошно! Так вот. Излагаю историю не столь уж старины глубокой...
Мы вошли в комнату, в которой стояло вдоль стен несколько деревянных ящиков, посередине - стол, больше похожий на верстак. На нем стояла керосиновая лампа. Остальное пространство пустовало. Окна были заклеены пожелтевшими газетами, сквозь которые виднелись тени - ажурных решеток снаружи, почти декоративных, и пересекающих оконные проемы косо прибитых досок - одной в одном окне, и пары - в другом. Света сюда проникало достаточно.
- А по вечерам свет отсюда должен быть виден, - заметил я.
- Ничего, все знают, что в доме есть сторож.
- Так ты теперь сторож?
- А что, не похож? Светом керосиновой лампы никого не удивишь. Кроме того, тут есть еще фанерные щиты. Но днем-то они ни к чему.
- Совершенно, - согласился я, ставя саквояж на один из ящиков. - Кстати, что в них?
- В этом должен быть динамит.
- Замечательно. Так что там с историей?
- С историей? Жил в этом доме один старичок-генерал, едва не ста лет от роду. Может, застал еще в детстве Сенатскую площадь. Так вот, он заперся здесь с десятком старых друзей и преданных слуг и организовал круговую оборону. А склад оружия и боеприпасов он собирал в подвале, наверное, последние лет двадцать. Разумеется, стариков всех перестреляли. Склад затем больше чем наполовину растащили. Потом передумали растаскивать и решили оставить как есть, использовать дом именно как склад, или придумать для чего его использовать как-нибудь потом, оставив пока в резерве. При этом, практически забросили, полагаясь на то, что все в округе полагали, что отсюда уже вынесено все подчистую, да и кто там потом занимался этим хозяйством? Тоже ведь люди менялись и плохо себе представляли, что тут на самом деле. Оставляли сперва охрану из двух человек, затем из одного, чуть не каких-то старушек с двустволками. Наконец, почти по дешевке дом продали одному фабричному специалисту из Англии, приехавшему "организовывать производство". Он едва лишь начал пополнять тут запасы, но был очень скоро отозван высшим начальством и, все бросив, уехал восвояси, а дом остался его так называемому партнеру, Медведеву...
- Медведеву? - переспросило я резко, будто проснувшись. - Это которому?
Федор посмотрел на меня чуть удивленно и пристально.
- А какой нужен?
Я покачал головой.
- Неважно, наверное, не тот.
- Михаил Игнатьевич.
- А... - трудно описать чувство не то, чтобы ненависти, хотя, конечно, и ненависти тоже, но скорее гадливости и какой-то саркастической горечи при мысли о ничем не потопляемых вещах и людях.
Совпадение и фамилии, и имени и отчества, конечно, могло иметь место, но вряд ли.
- И что было дальше?
- Дальше? Еще тот англичанин попытался наладить связь с какой-нибудь антибольшевицкой организацией, Медведев, как владелец дома, продолжает предоставлять его в этих целях. Извини, почему у тебя такой зверский взгляд? Думаешь, он предатель?
Я снял шляпу, положил на саквояж, и сел рядом на ящик с динамитом.
- Ты, конечно, не куришь? - спросил я Федора, просто на всякий случай.
- Очень редко, - вид у него был все еще удивленный.
- Я тоже. А тебе вообще вредно.
- Когда терять нечего, уже ничего не вредно.
- Все равно не надо.
Сейчас был один из тех крайне редких случаев, когда я действительно был бы не прочь закурить. Может быть, потому, что сидел на ящике с динамитом.
- Да что такое? Предатель он, по-твоему, или нет?
- Не знаю. Сейчас - не знаю. А раньше он был замешан в махинациях с военными поставками. Еще в конце четырнадцатого он попытался сбыть на фронт партию продуктов... не то, чтобы испорченных. Часть их оказалась заражена сибирской язвой.
Федор присвистнул.
- Откуда?..
- Мой отец производил медицинский контроль. Разумеется, он задержал эту партию. Медведев попытался его подкупить, дело дошло до угроз. Ничего, конечно, не вышло, зараженная партия была уничтожена. Но отца после всего этого хватил удар. Его парализовало, спустя несколько месяцев, он умер. Конечно, это не совсем убийство, но, сам понимаешь...
- Понимаю, - кивнул Федор. - Мне очень жаль...
Я вздохнул.
- Ничего, двумя годами позже, я пришел к мысли, что хорошо, что отец не дожил до этого времени. Деду не так повезло.
- А что с ним?
- Официальное заключение - загрызен насмерть во время сна собственным котом, которого он очень любил. Ты в это веришь?
Федор покачал головой.
- Он ведь был священником?
- Да. Ну, а у тебя как? - спросил я. Кажется, у Федора оставалась мать-старушка, о других родственниках я не знал.
- Все тихо... - сказал он грустно. - Мать тихо умерла месяц назад. Последний год, даже больше, она провела совсем не сознавая происходящее. Она все это время была счастлива... Хоть это хорошо, но...
Федор запнулся, сел на другой ящик, руки у него дрожали.
- Знаешь, я не верю, не понимаю - если есть Бог, как он это допускает? Как допускает не просто чудовищные убийства - как он допускает старость? Беспомощность? Немощь, медленное умирание? Одиночество и ненужность? Это же страшно! И у каждого - все страшно. По-своему.
Он замолчал.
- Моя мать умерла молодой, от тифа, что подхватила в госпитале, где была сестрой милосердия - тихо произнес я. - И отец ничего не мог поделать. Он был врач, и хороший. Но ничего не смог. Насчет Бога - не знаю. Умом этого действительно не понять. Но порой, бывает очень странно. Когда становишься участником... или свидетелем самых страшных вещей, не знаю, каким образом, чувствуешь что-то рядом, дыхание и пульс чего-то всеобъемлющего, мудрого, ясного, простого и светлого, даже хранящего тебя до срока. А что до тех, кто уходит, кому приходится уходить... - не понимаешь, но чувствуешь каким-то образом, что они не проиграли, а победили. Ускользнули, освободились, стали частью чего-то бесконечного, светлого и свободного, что там - все правильно, и никакие земные ужасы над ними не властны, и вообще не имеют значения. Может быть, в этом и есть их смысл - этих ужасов? Чтобы мы чувствовали, что они не имеют никакого значения?
- И жизнь сама - ничто? - сказал Федор.
- Да. В сущности - ничто. Раз все мы тут лишь временные гости. Хотя, в том, что от нас зависит - мне все же хотелось бы, хотя бы попробовать, сделать хоть какую-то частицу мира лучше... Может, даже, в этом есть налет какой-то подспудной мести всему косному пространству - сделать что-то ему наперекор. Наперекор всему, что есть.
- Слишком много слов "хотя", звучит почти как "если бы", - с грустным ехидством заметил Федор.
- Просто, так уж хочется, - улыбнулся я.
- Ладно, хватит горевать,- совсем другим голосом проговорил Федор, снова легким и беспечным. - Все равно, все там будем, успеется - на то и "успение".
Наклонившись, он пошарил за ящиками, ругнулся, привстал, отодвинул ящик, и вытащил из-под оказавшейся там рогожи бутылку.
- Это еще что такое? - удивился я.
- Шампанское. Надеюсь, его вкус ты еще не забыл?
- Какое там, давно уж не сухой закон...
- Так ведь французское, не какое-нибудь голицынское. - Подняв крышку с еще одного ящика, Федор вытащил два запыленных бокала, поставил бутылку на стол, смахнул с бокалов пыль рукавом.
- Эх, москвичи... снобы вы! - рассмеялся я. - Даже теперь.
Федор приподнял бровь, картинно удивившись.
- А сам-то ты кто?
- Уже не знаю, - ответил я серьезно.
- Ага, - буркнул Федор, - перекати-поле без роду и племени. Может, так оно и лучше... Чем открывать будем? - хитро прищурился он.
- А зачем чем-то? Шампанское ведь.
Мой друг досадливо вздохнул.
- Похоже, гусаром ты был целых сто лет назад! Я всегда говорил, что возня в земле и в штабе портит человека.
- Ну, извини, сабля в саквояж не влезала.
- А по-твоему, у меня тут только динамит, и шампанское? Это, может, в инженерных частях только этим и обойдутся, а у меня тут и сабля есть! Причем настоящая, не какая-нибудь шашка, старое, благородное дореформенное оружие, каким сто лет назад Давыдов басурман гонял!
Он полез отодвигать очередной ящик.
- Послушай, по-моему, это не очень хорошая мысль, - запротестовал я. - Выльешь половину, да и шумно.
- Подумаешь, шумно, - проворчал он, уже заскрежетав металлическим наконечником ножен по доскам, и позвякивая портупейной "сбруей", - и так на любом углу постреливают. Если кто сунется, получит в нос динамитной шашкой. А если шампанское открывать без добрых традиций, все одно шипучка шипучкой...
Федор с такой нежностью извлек старый клинок из ножен, что я остро почувствовал, как давно он не делал этого всерьез, и как велика была его тоска по настоящей деятельной жизни, от которой он был оторван. Благодаря чему, может быть, до сих пор еще был жив. Да не может быть, а совершенно точно.
Федор, изящно легким, прошелестевшим тихим звоном по стеклу горлышка ударом обуха клинка отбил голову бутылке, и пена, вырвавшись на свободу, украсила свежий разлом белой шапкой, потекла по стенкам, закапала пыльный, измазанный землей пол. Пол? А ведь под засохшей грязью это был потертый поцарапанный паркет, не просто какие-нибудь доски.
Гусар наш неспешно разлил оставшееся шампанское по бокалам, взял их в руки и подал один мне, мы торжественно чокнулись. И вот что любопытно, только глянув друг на друга, мы не произнесли никакого тоста. Хватит уж этих глупостей и слов. На пару веков вперед точно хватит. Так что выпили мы шампанское молча. "Пузырьки, будто души, стремящиеся вверх, вон, на небеса... Времен искристое, игристое вино... Много пены, да много ли толку. Быстро ударяет в голову, и развеивается бесследно". Ну, да и Бог с ним, в таком случае. Я допил бокал до дна и аккуратно поставил на стол. Вдруг еще пригодится.
Откуда-то из соседней комнаты послышался стук. Федор встрепенулся и с грацией человека, будто никогда ведать не ведавшего, что такое отравляющие газы или что такое насмерть опостылевшее конское седло, выскользнул в дверной проем и растаял в коридоре. Я последовал за ним, из любопытства, бессознательной осторожности и просто за компанию. Голос его уже раздавался из второй комнаты направо. Он разговаривал с кем-то через окно. Окно, судя по всему, выходило во двор, и было приоткрыто, в коридор проник поток свежего воздуха, шум легкого ветра, перемешивающий другие звуки в ровный бодрящий гул и колокольчики воробьиного чириканья.
Когда я вошел в комнату вслед за ним, он уже закончил разговор, и прикрывал оклеенную газетами створку. Я еще успел увидеть за ней темный силуэт явно мальчишечьей головы в кепке, скользнувший в сторону быстро и неестественно плавно для ходьбы.
- Велосипедист? - уточнил я.
Федор вздрогнул, прихлопывая раму пополотнее.
- Не слышал, как ты подошел. Да, один мальчишка. Он у нас вестовой.
- Надежный?
- Надежней некуда. У него социализировали мать и двух сестер. Настоящий волчонок.
- Хреново, - сказал я, имея в виду вовсе не надежность вестового. Да и слова такие срываются у меня все-таки не слишком часто.
- Повседневность, - сказал Федор. - Кстати, он тут кулебяки завез, еще горячие. Как раз к шампанскому. А о твоем приезде будет доложено кому следует. Те, с кем велась переписка, непременно будут до вечера. Если изменится место встречи или что-то уточнится, нам сообщат.
Посетители начали появляться уже через час. Пустую бутылку и отбитое горлышко мы уже ликвидировали, забросив в одну из комнат, заваленных мусором, а таких тут было немало - я успел обойти с Федором весь дом от чердака до подвала, так что все у нас, в том месте, что служило тут гостиной, было строго, чинно и пристойно.
Сперва подошел один бывший школьный учитель литературы. Приятнейший и безобиднейший человек, немного напоминающий портреты Бронштейна, но с совершенно больными и кроткими глазами, в старом, застиранном костюме-тройке, со штопкой на локтях. Завязавшийся после его прихода разговор трудно было назвать сугубо деловым.
- А как вы относитесь к графу Толстому? - спросил он, тревожно поглядывая на меня сквозь стекла затуманенных, каких-то замусоленных и помятых очков.
- Вы, конечно, имеете в виду его принцип "непротивления"?
- Да, да... - подтвердил мой собеседник, волнуясь. - Как вы к нему относитесь?
- Как к самоубийству. Но вряд ли мое мнение имеет значение. Я солдат, а не философ. На войне этому принципу места нет.
- Вот-вот! - горячо воскликнул учитель. - Когда-то я верил в философию, в силу мысли. В разумное, доброе, вечное! Как страшно, что ничего этого нет. Осталась только война. Хотя, может, так даже легче... Знаете, что мне теперь кажется? Что самые простые истины - самые правильные!
- "Боги азбучных истин?" - улыбнулся я. - Как у Киплинга?
- Вы читали Киплинга?! - переспросил он благоговейно. - Ах, ну да, как же... Железный Редьярд!.. А нашего великого акмеиста?
- Вы, конечно, про Гумилева?
Тут вмешался Федор:
- Никифор Самойлович, я ведь говорил вам - он были знакомы. Знаете, так уж вышло - общие дела разведки...
- Вот она - настоящая поэзия! - чуть не возопил Никифор Самойлович. - Долой канцелярщину!..
- Но вам не кажется, - заговорил он снова приглушенно и словно бы заговорщицки, - что он находится под сильным влиянием Киплинга?
- Я нахожу, что он находится под сильным влиянием своей собственной жизни, своих мыслей и стремлений, - сказал я несколько суховато. - Он может быть очарован чем угодно, но это только наш собственный выбор - чем нам очаровываться.
Учитель вскочил со своего ящика.
- Позвольте пожать вашу честную руку, - попросил он. - А может быть, вы тоже, э...
- Я показывал Никифору Самойловичу некоторые из твоих старых виршей, - сказал Федор, тихо посмеиваясь.
- Так вы хотите знать, не подвержен ли и я влиянию Киплинга, или какому-нибудь еще? - спросил я с вежливой улыбкой.
Никифор Самойлович стушевался.
- Нет, нет, что вы... Как можно? - пробормотал он не слишком искренне.
Раздался настойчивый звонок. Федор пошел открывать, и я, извинившись перед Никифором Самойловичем, увязался за ним. Отчасти и в самом деле из соображений безопасности, сунув руку в карман, где покоился "бульдог".
- Почти классический сумасшедший, - негромко сказал я Федору, когда мы оказались в коридоре. - Он действительно чем-то полезен?
- Не мне решать, - пожал плечами Федор.
- Жалеешь об этом?
- Не особенно. Безвредный человек. Да и кто из нас вообще нормален? Что такое норма? - праздно полюбопытствовал Федор, озвучив один из самых модных философских вопросов.
- Норма - это не шаблон, а широкий диапазон допустимых вариаций, - усмехнулся я.
- Интересная мысль. Кто там? - осведомился Федор через дверь.
- За Царя, за Русь святую! - угрюмо рыкнули снаружи.
- Неплохо, но поздно, - пробормотал я под щелканье отпираемых замков.
К нам присоединился плотный мрачный господин в котелке, со старой разбитой тростью черного дерева. Судя по тому, что в остальном он был одет весьма прилично, у него просто была манера слишком сильно стучать тростью в тротуар, в стены и, возможно, в двери. На меня он тут же воззрился с неотступной подозрительностью. Федор с невозмутимым видом нас представил:
- Салтыков Николай Сергеевич, Шиловцев Юрий Алексеевич.
Род занятий он не указал, но еще прежде мне было известно, что Салтыков был отчасти юристом, а отчасти литератором, автором сентиментальных романов, в результате, оказался во главе небольшого издательства, со скромным, но устойчивым успехом печатающим на заказ какие-то афиши, прокламации, и брошюры самого бессистемного содержания.
- Капитан Шиловцев? - уточнил издатель строгим голосом, не отводя от меня взгляда, но глаза его при этом помягчали, гораздо меньше теперь напоминая два черных буравчика.
- Больше некому, - беспечно отозвался Федор. Я многозначительно кивнул.
Салтыков выставил вперед два пальца как будто плохо разгибающейся руки. По крайней мере, локоть от бока, переходящего в солидный живот, действительно у него толком не отрывался.
- Наслышан, наслышан... Говорят, вы иголку в стоге сена разыскать можете.
- Это слишком сильно сказано, - ответил я, вежливо пожимая приветственно выставленные пальцы, - разве что шило в мешке.
Салтыков фыркнул.
- Это, знаете ли, каламбур.
- Не стану спорить.
- Пройдемте, господа, - пригласил Федор.
Но тут же раздался еще один звонок. Салтыков, не дожидаясь, когда дверь будет открыта, с неожиданной серьезной оперативностью исчез в глубине дома, вероятно, баррикадироваться там на всякий случай, вместе с учителем литературы. На этот раз объявились два бесцветных юноши, братья-погодки, то ли все еще студенты, то ли какие-то подобия нынешних инженеров. С ними задерживаться для разговоров не пришлось, и мы вернулись в комнату, где Салтыков, властно чертя что-то тростью то на столе, то на полу, объяснял преподавателю литературы что-то стратегическое.
- На сегодняшний день почти все в сборе, кроме заболевших, отсутствующих в городе и пропавших без вести, - объявил Федор. При слова о "пропавших без вести" Салтыков поморщился, явно не принимая эту формулировку всерьез, да и Федор высказал это без какой-либо трагической интонации - что это значит, оставалось только догадываться. - И, конечно, кроме нынешнего владельца этого дома, который подойдет чуть позже.
- Это любопытно, - сказал я. - До нас дошли сведения, что в вашей организации больше двухсот активных членов.
- Да, но ведь не могут же они все придти, - простодушно удивился Никифор Самойлович. - Здесь собираются только представители, так сказать, правление. Дальше все важное передается по цепочке.
- Разумеется, - я, чуть приподняв брови, обвел взглядом собравшуюся компанию с некоторым сомнением. Салтыков наблюдал со мной с чуть ехидным одобрительным видом. Похоже, он тоже собравшихся едва ли принимал всерьез.
Никифор Самойлович кивнул.
- Сами понимаете, так надежнее и безопаснее, Михаил Игнатьевич Медведев, еще не прибывший, представляет еще уцелевшую, фактически и, самое главное, морально, промышленность, я являюсь представителем по связям с культурной интеллигенцией. - Салтыков перевел на учителя ехидный, внимательный, но не протестующий взгляд. - Николай Сергеевич представляет круг людей, близких проблемам юриспруденции и культуры, скажем, более прикладного плана, отчасти пропаганды. Братья Бледных - представляют нашу молодежь научно-технического круга. И, конечно же, ваш друг Федор Владимирович, представитель, увы, весьма немногочисленной военной московской молодежи.
- Крайне немногочисленной, - промолвил Федор, с рассеянным видом глядя в потолок. И тут я заметил, что небрежность его напускная, черты лица чуть скорбно заострились.
Неудивительно, я припомнил, что он мне рассказал еще до прихода остальных. Один умер от туберкулеза, другого доконала заполученная на войне дизентерия, один повесился, еще двое сгинули в каких-то уличных драках, двое попали под мобилизацию в Красную армию, куда и отбыли, один погиб при попытке ареста. Итак, из группы собственно "военных" остался один Федор, также чуть не дышащий на ладан.
- Я всегда полагал, что Михаил Игнатьевич занимается какой-то профанацией, - сердито сказал Салтыков. - С какой стати он глава организации? Только с той, что ему принадлежит этот дом! Можно подумать, он лучше какого-нибудь любого подвернувшегося подвала.
- Надо отдать ему справедливость, - подал голос один из бесцветных юношей, - в этом доме все же очень полезный склад.
- Только-то, - сварливо буркнул издатель. - А что, не будь он главой организации, он все это отдал бы кому-то другому?
- Промышленность, - вставил Никифор Самойлович, - это очень важная статья для восстановления государственности.
- Надеюсь, вы сами поняли, что сказали, - хмыкнул Салтыков. - А еще учитель изящной словесности. На вас дурно влияет дух времени, дорогой мой. Хотя, какой это дух? Самая что ни на есть матерьяльная окружающая действительность. С волками жить - по-волчьи выть.
Никифор Самойлович замолчал, обиженно помаргивая редкими ресницами за навсегда замутненными стеклами очков. Частью печалящей его окружающей действительности он определенно полагал и господина издателя.
- Все это не имеет большого значения, - сказал я дипломатично. - Но знаете, когда до нас дошла о вас информация, почему-то имя того, кто именно возглавляет организацию, названо не было. Я слышал о вас, Николай Сергеевич, ведь вы, собственно, и держали с нами связь, и о прежнем владельце этого дома, теперь погибшем.
- Естественно, - Салтыков сузил глаза. - Конспирация. Говоря без обиняков, Медведев - просто трус, это же ясно.
Хорошо бы, просто.
Я был бы не прочь продолжить заочное обсуждение Медведева с Салтыковым, но нас опять прервала соловьиная трель.
- Должно быть, он, - вновь оживившись, заметил преподаватель русского языка.
На этот раз я не стал составлять Федору компанию. И точно, когда он появился из коридора с гостем, занявшим тут же весь дверной проем - это был Михаил Игнатьевич Медведев, собственной персоной. Крупный, в солидном костюме и шляпе, с того же цвета прозрачными холодно-серыми настороженными глазами, гладко выбритый.
Собравшимся он просто кивнул. Никифор Самойлович и братья Бледных суетливо привстали, Салтыков, за малой сгибаемостью шеи, небрежно моргнул в знак приветствия.
Пожалуй, из всех присутствовавших, только эти двое знали друг другу цену.
- Приветствую вас, - господа Медведев бархатным глубоким басом, которого нечего было бы стыдиться и на оперной сцене. Его взгляд с легким настороженным интересом задержался на мне. Федор тут же поспешил нас представить.
Медведев спокойно кивнул и величественно протянул мне руку. Мое имя ему явно ничего не говорило.
- Рад, что вы наконец-то прибыли, Юрий Алексеевич, - произнес он, делая мягкий нажим на каждом слове, будто придавая ему этим некую полновесную официальную значимость. Надеюсь, дорога была не слишком трудной.
- Благодарю, нисколько, - отозвался я с холодноватой вежливостью, также официальной. За последние годы мир стал таков, что если не научишься скрывать чувства, не научишься больше ничему и никогда. - Удивительно, но ваше имя не фигурировало в полученном нами извещении.
- Разумеется, - одновременно мягко и холодно ответствовал Медведев. - Видите ли, внешне я не представляю оппозиции существующей власти. Мне с немалым трудом удалось сохранить остатки прежнего положения и влияния, чем я и могу теперь обеспечить некоторое подобие безопасности для всех нас. И рисковать мы старались минимально.
- Тем более, бесцеремонно вмешался Салтыков, впрочем, довольно миролюбиво, что в извещении было упомянуто о поддержке со стороны некоторых промышленников. В частности, именно это и имелось в виду.
Что ж. Мы все со светским видом расселись по ящикам с динамитом.
- Я знаю, что наступление Юга на Москву дело уже решенное, - сказал Медведев.
- Так считают, - ответил я, не уточняя. И это было то, о чем я ни словом не обмолвился Зине. А по тому, что ни слова не сказала об этом она, трудно было догадаться, на самом ли деле это ее совсем не волновало, или наоборот, она знала об этом слишком хорошо, чтобы обсуждать? И в таком случае, согласна ли она была с моими словами, что "ничего хорошего здесь уже не будет", или понимала, что одной из причин, по которой я хочу увезти ее отсюда, это желание убрать ее с возможного поля боя, исход которого неизвестен, как и все прочие последствия.
- Допустим, что считают. Какие в таком случае гарантии могут быть для нас?
- Простите, что? - переспросил я с почти вежливой насмешливостью. - Вы говорите о гарантиях? Для вас? Вы не спрашиваете, чем вы можете помочь наступлению?
- А разве это не очевидно? - недовольно приподнял брови Медведев. Мы всецело на вашей стороне.
- И вы полагаете, что заявления об этом достаточно?
- Я вас не понимаю.
- Это я вас не понимаю. Надеюсь, вопрос о ваших гарантиях, это не все, что вы хотели сказать, и не все, зачем я приехал?
- Браво! - возвестил Салтыков, с глухим постукиваньем несколько раз коснувшись друг о дружку кончиками пальцев. - А давайте-ка зайдем с другой стороны. Признавайтесь, Юрий Алексеевич, что мы можем для вас сделать? Пожалуйте, располагайте нами, мы только ждем указаний, и разумеется, сделаем все, что в наших силах, кроме, конечно того, что будет нам не по силам.
- Раз уж речь зашла о главенствующей роли в этом обществе остатков нашей промышленности, а вернее, капитала, то какое финансирование армии вы можете предоставить, Михаил Игнатьевич?
- Ах, вот оно что, - Медведев выглядел смущенным, впрочем, деланно смущенным. - Но я не хотел, чтобы так. Я хотел, чтобы это был подарок...
- Подарки, подачки и вознаграждения нам не требуются. Нам нужна реальная помощь, нужны соратники. Честные, настоящие русские люди, которым небезразлична страна, а не только их собственные гарантии.
Теперь уже Медведев глядел не деланно смущенно, а действительно удивленно. Никифор Самойлович что-то озабоченно подкудахтывал, Федор беспокойно хмурился, но Салтыков молчал вполне безмятежно и снисходительно, разве что буквально вцепившись в нас с Медведем внимательным взглядом черных блестящих глазок. И братья Бледных, глядя на него, мялись, но оставались бледны и безгласны.
- Откуда эта злоба, молодой человек?
- О, ниоткуда. Повсюду же один сплошной праздник. Мир да покой.
Медведев быстро вытащил из кармана блокнот, раскрыл, вынул карандашик, так же быстро набросал им в блокноте несколько цифр, вырвал листок и протянул мне.
- Эта сумма подойдет для начала?
Я взял листок и почти равнодушно скользнул по нему взглядом.
- И каким же образом вы намерены ее предоставить?
Медведев начал объяснять что-то про иностранные и не только иностранные банки, несколько счетов, выдачи частично на предъявителя и по востребованию, через коммерческих агентов и прочее. Для наглядности, он принялся чертить в блокнотике схемы. Звучало все вполне разумно и убедительно. Я даже немного оттаял. Наверное, ему действительно были нужны пресловутые гарантии, которые я ему и обещал вполне искренне - если все пройдет успешно. Более того, он получил бы их и в том случае, если бы это прошло успешно хотя бы частично. Но об этом я упоминать вслух не стал.
На том разговор почти и иссяк, на новости я был скуп - военные новости вещь и опасная, и ненадежная. И как подметил еще во времена Крымской Николай Павлович: "Зачем нам шпионы, когда у нас есть газета "Таймс"?"
- Ну, а что касается пропаганды, диверсий, выявления прочих сочувствующих? - поинтересовался я.
- Мы только "за", - сказал Салтыков. - Но только, если вы гарантируете, что наступление будет! - в глазах юриста-литератора плясали иронические чертики.
- Хорошо, - сказал я. - Конечно, будет.
- Вот, - кивнул Салтыков. - Это уже куда лучше, чем "допустим".
- "Так считают", - поправил я почти с улыбкой.
- Неважно. Просто я выразился более литературно.
- Скорее "художественно".
- Пойдет, юноша, - благодушно согласился Салтыков.
Мы поговорили немного о данных вещах, пока в теоретическом разрезе, со многими "если" и "возможно".
Медведев через некоторое время извинился, сослался на время и дела, и так как было совершенно ясно, что подрывная деятельность не чисто экономического плана не его конек, а что касается диверсий, то он провернет их и так при любом удобном случае, позволяющем ему превратить гнилой товар в свежайшую выгоду, мы легко с ним расстались.
Перед уходом Медведев счел нужным пригласить всех в ресторан. Каждый счел нужным отказаться. Встречаться у всех на виду в людных местах без надобности лишний раз было неблагоразумно. Медведев прекрасно это сознавал, но вежливость есть вежливость. Хотя от встречи на людях, скажем, его с Салтыковым, скорее всего, никому никакого вреда бы не было, но оба были не слишком склонны к таким безвредным встречам просто так и попусту.
Вскоре откланялся и я. У меня была назначена еще одна встреча. Но сперва я отправился на квартиру в Уланском переулке, которую, как оказалось, снял для меня лично Медведев. Объявившись в ней поутру, я уже оценил тихий вход со двора, пожарную лестницу поблизости от слегка осыпающегося без должного ремонта балкона, поблизости от лестницы водосточную трубу и чердачное окно. Не исключено, что как раз оттуда, или там, и могла появиться или подстерегать опасность. Чердачное окно было застекленным и грязным до полной непрозрачности. Лезть к нему снаружи, привлекая к себе ненужное внимание, я не рискнул. Нашел выход на чердак изнутри, по обычной, не пожарной, лестнице. Дверь туда была заперта на ключ, но замок был старый, а косяки еще старше, и от простого настойчивого нажима рассохшиеся планки внутри отвалились. Ход был свободен. Чердак, как и все чердаки мира, был пыльным и захламленным, а хлам пребывал в состоянии неоднократного перекапывания и разгрома. Пахло кошками и птицами. Я нашел нужное окошко с рассохшейся и разбухшей рамой, сидящей в проеме плотно и надежно, если только не выбивать окно нарочно, попробовал что-то разглядеть через толстый слой грязи, покрывавшей стекло, и покинул осмотренное помещение. Снаружи чердачная дверь казалась никогда и не взламывавшейся. Несколько щепок и мелкий сор я смел с лестницы вниз в подъезд обрывком подобранной старой газеты, в которую года этак три-четыре назад заворачивали промасленные консервные банки. Банки с чердака забрали, газеты оставили. Мелькнул бодрый заголовок: "Наступление русских войск не остановить!" Я зашвырнул смятую газету снова на чердак, мягко, но плотно прихлопнул сорванную створку, и вернулся к себе. Тем временем, впустивший меня в квартиру молчаливый дворник принес в квартиру немного оббитый фаянсовый чайник, вареные яйца, масло и крендельки. Утро задалось неплохо.
Вечером того же дня, я вышел из дома и снова отправился на Арбат, но по-другому адресу. Во дворе было тихо. Где-то истошно вопил младенец, на которого никто не обращал внимания. Из-под жестяной крыши над лестницей, ведущей в подвальное помещение, вышел человек в потрепанном ватнике. Постоял, зарделся в сиреневых сумерках кончик папиросы. Я последовал к нему как на маяк. Дорогу мне перебежала кошка. Не черная, темно-серая, едва темнее сумерек, недовольно проорав что-то, то ли "караул!", то ли обычное нынешнее "смотри, куда прешь!.."
Когда я приблизился, человек в ватнике тихо посмеивался, поглядывая в ту сторону, в которую скрылась кошка. Лицо у него было умное и интеллигентное, хотя это и скрадывали чуть не недельная седоватая щетина, сизые сумерки, замызганный ватник и пустой правый рукав.
Владимир Сергеевич буднично кивнул мне, будто мы виделись чуть не каждую неделю.
- Сейчас докурю, - проскрипел он артистически хриплым голосом. - А бухгалтерия ваша у меня уже в селезенке икает. Вот скажите, зачем прогрессивному человечеству бухгалтерия?
- Это вы, товарищ, Маркса плохо читали. А то знали бы, зачем нужна бухгалтерия.
- Да уж у меня всегда все в порядке, вот увидите. Зачем обижать?
Владимир Сергеевич неторопливо затянулся.
- А какая все же красота, - промолвил он, кивнув на небо. - Облака как свинец, как тяжелый переплет на окне или на книге. И тревожно, и грустно, а не страшно... Темно, а светло.
Он вздохнул, бросил окурок под ноги, тщательно растоптал, и, повернувшись, принялся спускаться по ступеням в каменную арбатскую землянку.
В каптерке было темновато, хотя с потолка спускалась на крученом проводе электрическая лампочка с воронкообразным картонным абажуром, дававшая круг яркого желтого света ровно посередине помещения, за границами которого тени сгущались в покойный и нерушимый мрак.
- Как добрались, без проблем? - спросил Владимир Сергеевич усаживаясь за захламленный столик под лампой.
- Да практически. Есть все же своя прелесть в мандатах на предъявителя.
Я раскрыл саквояж, поставив его прямо на гору каких-то бумаг, отогнул верхний край подкладки, прижатый продетой струной под небольшим кожаным козырьком, и извлек оттуда довольно тонкий конверт лишь с несколькими листами бумаги, к тому же папиросной.
- Замечательно, - сказал Владимир Сергеевич. Самые важные фрагменты, как обычно, зашифрованы. Шифр все тот же?
- С некоторыми изменениями, на всякий случай.
Изменения я передал на словах, потом на листе бумаги набросал небольшую памятку. С собой ее везти было неразумно, а тут, на месте назначения, уже можно. Тут и без меня разберутся, как наилучшим образом хранить секреты. Заодно поведал и некоторые новости, которые не разместились на нескольких листах папиросной бумаги, будучи либо менее важными, либо вообще мало подлежащими обсуждению.
- Спасибо, - серьезно сказал мой собеседник и передал мне другой конверт, такой же тонкий.
- Есть какие-то изменения? - спросил я.
- Небольшие. - Он перечислил их. Все действительно было несложно запомнить.
- Как насчет той организации, о которой шла речь? - спросил он. - Стоит иметь с ней дело?
- Я был у них. Думаю, не стоит. В лучшем случае, игра в солдатики, в худшем, провокация. Но кое-что может оказаться полезным. Надеюсь, от Медведева действительно можно что-то получить. Очень уж он печется о том, чтобы его повсюду принимали с распростертыми объятиями. Но поскольку именно повсюду - принимать его помощь можно, а доверять - ни в коем случае. Салтыков, пожалуй, просто опасен. Умен, циничен, настоящий боец, но вот куда ударит, когда сочтет нужным, это большой вопрос. Приглядывайте за ними со стороны. Да и склад было бы неплохо как-то использовать. Полагаю, вы вполне можете связаться с одним человеком из той организации, моим старым другом. Но, прошу вас, соблюдайте предельную осторожность.
Владимир Сергеевич иронически усмехнулся.
- Полно, Юрий Алексеевич, от кого я это слышу? Уж кто тут больше всех рискует, так это вы.
- Ничуть. Я приехал, и уеду. А вы остаетесь здесь.
- Увы...
Он бросил на меня пронзительный взгляд.
- Я должен кое о чем вас предупредить.
- О чем?
- Вы были утром в одном доме на Арбате. Не так далеко отсюда.
Я вопросительно посмотрел в ответ. Вряд ли за мной следили, вероятней всего, он сам случайно увидел меня утром и узнал.
- Вы должны знать, говорят, там живет одна барышня, пассия одного вашего старого знакомого. Георгия Царева. Оттого ее и не трогают, хотя барышня, кажется, довольно вольных взглядов и происхождение у нее, по нынешним меркам, предосудительное. Встречи с ней для вас смертельно опасны. Усмехаетесь? Почему?
- Вряд ли смогу объяснить. Кстати, я слышал, Царева нет сейчас в Москве.
- Пока нет. Но на вашем месте, если у вас нет других дел, я бы уже сегодня ночью уехал из Москвы.
- Мне бы хотелось немного самому последить за Салтыковым и Медведевым. Посмотреть, что они предлагают, и поговорить, - мы еще не закончили. Ведь не для единственной не слишком вразумительной беседы я приехал.
- Надеюсь, что это не просто легкомыслие, которое может кончиться плохо для многих людей.
- Вы полагаете, это легкомыслие?
- Я полагаю, что это риск. Впрочем, вам виднее. Без риска порой просто невозможно ничего сделать... Не скажете откровенно, та барышня, быть может, тоже в какой-то степени наш агент?
- Быть может, - не стал я спорить. - Только прошу вас, не пытайтесь связаться с ней сами. И надеюсь, я могу попросить вас, насколько это будет от вас зависеть, обеспечить ей безопасность, если она останется в городе?
Владимир Сергеевич надолго замолчал.
- Разумеется. Насколько это будет от меня зависеть. Я так понимаю, что пока она в безопасности, раз ей покровительствует Царев, но если ситуация переменится?.. - он многозначительно поднял брови.
- Да, именно это я имею в виду.
- Договорились, - сказал он просто, и у меня немного полегчало на душе.

В моем окне горел свет. Ну, как же. Допрыгались. Я отступил за угол дома, раздумывая. Кто там может быть? Дворник с фаянсовым чайником? Хорошо за полночь? Впрочем, раз не таятся, может, как раз и нет никакой опасности. Возможно, пришел Медведев, поговорить без лишних свидетелей. Его можно понять. Беспокоится человек за свои вложения, и наверняка не всех хочет посвящать во все свои планы.
Оглядевшись и никого не приметив, я открыл саквояж, вынул конверт, сложил несколько раз и сунул в карман. Заодно извлек и коробку патронов к нагану. Сам револьвер в ночное время я и так носил при себе, а не в сумке. Освобожденный от всего важного саквояж я пока прихватил с собой, чтобы уложить в кустах, разросшихся неподалеку от входа, а лучше, под лестницей в подъезде. Оставлять подальше все-таки не хотелось, особенно, если тревога действительно ложная.
Несколько кружным путем, обойдя дом с другого конца в зловеще холодной ночной сырости, я миновал двор, без приключений оказался в подъезде, где при моем появлении в стороны метнулись гуттаперчевыми мячиками пара-другая крыс, из-за которых я передумал оставлять саквояж внизу и прихватил с собой наверх. Мягко, мягко, по ступеням... на зависть топочущим крысам. Хорошо, что ступени не деревянные, и скрипеть кроме песка нечему.
Наверху - тишь, да гладь. Постучать?
Саквояж аккуратно встал у стены. Револьвер я держал наготове. Уже занеся руку, чтобы стукнуть в дверь, я замер.
Заскрипели половицы, вольно, не сдержанно, кто-то громко закряхтел и, приглушенно только из-за двери, грубым незнакомым голосом осведомился:
- Ну, вражий потрох, где этот твой деникинец? Предупредил, да, сволочь? Или еще какую квартирку ему придержал, а эта так, для отвода глаз? Ты мне глаза не отводи, не отводи, не увернешься...
Прислушиваясь, я задержал дыхание. Да, одно ясно с кристальной отчетливостью - светским разговором продолжение при таком начале не пахнет...
- Да помилуйте, какой деникинец? - слегка взвизгнувший голос Медведева? Точно, его. Пришибленный, заискивающий. - Виноват, снял квартиру для любовницы, еще не приехала, пока сам обустраиваюсь...
А молодец, мерзавец, - подумал я удивленно. Какая выдержка. Хотя, понятно, что просто пытается спасти свою шкуру, так вернее. Но ведь отнекивается. О том, кто его заставил поступить так, как он поступил, заговорит позже.
Я задумчиво посмотрел на дверь. Оставить все как есть и уйти? И пусть прошлое хоронит своих мертвецов? Соблазнительно. Сам бы свои счеты не предъявил, но при таком раскладе...
Нет. Черт возьми. Нет.
Иди оно все прахом. Либо уходить поздно, если ловушка продумана, хотя не похоже. Либо, такую непродуманную, грех оставлять безнаказанно.
Тяжелые шаги рассеянно мерили комнату, Медведев что-то тихо плаксиво ныл. Раздался хлесткий звук удара. "Ненавижу", - подумал я. Гнусное время и гнусные приемы. Азиатчина с узлами. А узлы надо рубить!
Дверь была немногим прочнее чердачной, выбитой мной с утра. Я отошел на шаг, примериваясь и собираясь, и изо всех сил, треснул по створке ногой. Один удар она, может, и выдержала бы, но тут же, по инерции, я толкнул ее плечом, вместе с обломками косяка, вваливаясь в прихожую.
Суматоха, испуганные изумленные крики, звон разбитой лампы. Нет, все-таки, это царство идиотов. Если ждали, то почему напоказ и не готовы, если не ждали, то зачем все это вообще? Покуражиться? Всерьез думали, что я ушел, чтобы не вернуться? В ответ мне раздались несколько выстрелов и залпов обрывочной, бессмысленной, растерянной брани. В воздухе тянуло спиртом. Лампа в комнате была разбита, лампа в кухне продолжала гореть. Выпустив все семь пуль, холодно, как по мишеням, по пяти темным силуэтам, чтобы не возиться, я достал маленький заряженный револьвер. Покрутился, быстро осматриваясь. Кажется, никого добивать не придется. Кто-то еще хрипел, часто-часто постукивая ногой по полу, но это был уже конец. Медведев сидел на стуле, сжавшись, прикованный к нему только ужасом.
- Господи! Вы!.. - он смотрел на меня горячечно блестящими глазами, не зная, радоваться ему избавлению, или наоборот, ждать, что теперь за него примусь я, и избавлюсь от него за компанию, на всякий случай, чтобы не оставлять никаких концов, или попросту не разбираясь.
- Вставайте, - скомандовал я резко, погасил последнюю лампу, схватил Медведева за плечо, помогая ему двигаться так, как будто он не спит на ходу и не грезит кошмарами, и бесцеремонно выталкивая прочь из квартиры. Притихший было дом беспокойно просыпался. Я разбил выстрелом единственную лампочку на лестничной клетке, подхватил оставленную у входа сумку, и мы в темпе - я подталкивал перед собой плечом Медведева как неуверенно катящийся снежный ком, выскочили из дома.
Пожарная лестница, - рассеянно вспомнил я, - чердачное окно, балкон, труба... да бог с ними, не пригодились.
- Капитан!.. - громким шепотом начал было Медведев. От потрясения он явно запамятовал мои имя и отчество.
- Быстро в переулок! И молчите! - велел я.
Он послушался, и, ответственно сопя, неуклюже перемахивал впереди меня через какие-то кусты, кучи мусора и остатки оградок, чуть замешкавшись, забегал в темные уголки, куда я его толкал, возможно, довольно болезненно. Наконец мы остановились в каком-то сквере у очень удобной стены дома. Окна, когда-то бывшие в торце здания, были наглухо заложены кирпичом, перед стеной темнели густые заросли неухоженной сирени. Тут я заметил, что Медведев трясется и всхлипывает.
- Зачем я только с вами связался!.. Будьте вы прокляты! Мне конец! Конец!..
- Сами будьте прокляты! - отрезал я. - Повадился кувшин по воду ходить. Засветились? Решили поиграть в конспирацию, а теперь страшно стало? Думали, что можно обезопаситься со всех сторон? Так не бывает. Терпите. Когда вы гнилой товар подсунете, а когда и вам. Что этому мужичью было от вас надо? Как они про вас прознали?
- Про меня?!
- Я сам себе эту квартиру не снимал.
- Вы слышали что-то? Что вы слышали?..
- Неважно, что я слышал. Как по-вашему, кто вас выдал? Кто-то из знавших. Ваш дворник? Кто-то из товарищей по так называемой "организации"? Думайте!
Всхлипыванья стали реже, хотя и прерывистей.
- Уверены, что они следили не за вами?
- Не уверен. Но если бы хорошо следили, они были бы живы.
- О, боже мой... - сдавленно прошептал Медведев, в животном страхе. - Теперь никакой дороги назад! Вы понимаете?..
- А вы разве не поняли, что ее и раньше не было? До вас добрались, и точка. Думайте. Вспомните, что и как они говорили. Как они действовали, по подозрению? Сами? По приказу начальства?
Медведев заметно встрепенулся в темноте.
- Нет, кажется, нет!.. Главный, что там был, предлагал мне ему заплатить, чтобы они отстали. Но я боялся, что это уловка.
- Правильно боялись. Вполне могло быть. Или заплатите одним, а другие все равно вас схватят. Что ж, есть способ проверить, было ли это частной операцией, или масштабной.
Я закончил заряжать разряженный на моей "конспиративной квартире" наган.
- Как!
- Отправимся к вашему складу, и посмотрим, что там творится. Или что делается у вас дома.
- Да вы что? Зверю в зубы?!.
- Кстати, интересно, кто пришел раньше, вы или они?
- Первым пришел я. Они - спустя некоторое время.
- И вы зажгли свет?
- Да, зажег...
- Тогда понятно, почему они его не погасили.
- Постойте, - Медведев судорожно схватил меня за руку, ему показалось, что я уже намерен выйти из зарослей. - Мне правда сдается, что они действовали независимо. Из обрывков разговоров я понял, что они что-то натворили, за что их по голове не погладят. И им нужны были деньги. Я даже думаю, что они не так уж собирались вас убивать или арестовывать. Возможно, им нужна была ваша помощь.
- Однако... - я усмехнулся.
- Потому вы их и перестреляли как цыплят! - подытожил Медведев, как будто это что-то доказывало.
- Что ж, им не повезло. Идемте.
- Куда?
- К вам домой. Если там засада, разберемся, что к чему. Если нет, поступайте, как знаете. Оставайтесь там, может, умудритесь вывернуться, не удивлюсь, если у вас это получится.
Это верно, у него может получиться. Что же касается остальных...
Засады не было. В Харитоньевском переулке было спокойно, как на погосте, разве что где-то неподалеку гуляла какая-то подвыпившая компания, и смачный мат перемежался в ночном воздухе с намеренно разгульным ведьмовски-женским смехом. Компания удалялась, вместе с редкими одиночными выстрелами и звоном битого оконного стекла. Где-то уже совсем в отдалении выстрелы вдруг участились, послышались крики, резко оборвался пронзительный визг, потом все стихло и смолкло, поглощенное без остатка лениво потягивающейся бархатной ночью.
В этом подъезде был даже швейцар. Поскольку вид у Михаила Игнатьевича был бесспорно несчастный и потрепанный, а час для прогулок предосудительный, я без труда выдал себя за сердобольного прохожего, взявшего на себя попечение о жертве уличного ограбления. Швейцар сочувственно выпучил глаза, с готовностью кивая. То, что такого жильца как Медведев могут однажды ограбить, его ничуть не поражало.
- Времена-то какие беспокойные, товарищи... - сетовал швейцар.
- И не говорите... - соглашался я. - Время позднее, да темное.
Мы втроем поднялись к квартире Медведева за крепкой добротной дверью. Прикинув на глаз, я подумал, что выбить ее так просто у меня бы не вышло. В квартире не было никого, кроме перепуганной отсутствием патрона экономки. Осмотрев вместе со швейцаром и экономкой четырехкомнатную квартиру, так как Медведев театрально стенал слабым голосом, мол, ему мерещится что-то теперь за каждым углом комода, и не обнаружив ни единой живой души кроме серого полосатого кота, недовольного тем, что его потревожили на меховой скамеечке под письменным столом, я сердечно распростился со всей компанией, хотя швейцар, настойчиво подмигивая, приглашал меня выпить чаю с неким чудодейственным бальзамом, а экономка вытащила из буфета масляное и миндальное печенье и какую-то заветную бутылочку, на содержимое которой я позволил себя уговорить, и мы вчетвером выпили за чудесное спасение несравненного Михаила Игнатьевича по хрустальному наперстку страшно сладкого ликера. Сразу после этого выйдя из дома, я ненадолго задержался под окнами, дождавшись, пока не мигнет дважды настольная лампа. Как мы заранее условились, это означало, что все по-прежнему в порядке, и в доме нет ничего подозрительного.
Что дальше? Дальше - на склад. К Федору. А там поглядим. Может, скорее, на Арбат, в известную каптерку? Нет, не стоит. В опасности пока совсем другая компания. На Арбат загляну позже, в какой очередности событий, зависит от обстоятельств.
Я оседлал "одолженный" у швейцара на вечные времена старенький велосипед, отданный мне с большой радостью, ведь Медведев пообещал прежнему владельцу подарить новый, и покатил с ветерком к Тверской, по пустынной по большей части улицам.
Подъехал тем же знакомым путем, что и днем, через дворы. На первый взгляд, все было спокойно и по-прежнему. Может, Медведев был и прав, и дорвавшаяся до него банда действовала на свой страх и риск. Либо машина еще не набрала ход после первого действия. Либо, все это иллюзия, и на самом деле, все не так спокойно, как кажется.
Я позвонил в найденный в темноте звонок. Внутри ни шороха. Но подъезжая, я видел слабый, почти потусторонний свет, проходящий сквозь заклеенное газетами окно. Кто-то там быть должен. Наконец где-то внутри дома что-то упало, а через некоторое время, из-за двери, непечатно выругавшись, заявили:
- Хорош баловаться, голову оторву!..
Поскольку ночью кричать на весь двор непонятные или, наоборот, слишком понятные слова, было бы некстати, я спросил так же, как и днем:
- У вас кот не пропадал?
За дверью на несколько секунд воцарилось молчание, затем загремели замки и цепочки.
Едва справившись с замками и открыв дверь, Федор почти за шиворот втащил меня в дом, и снова прихлопнул створку. Я не противился, по той причине, что руки у меня были заняты - в свободной был револьвер.
- Извини, Федор, если придется тебя пристрелить, я это сделаю.
Федор тут же отпустил мой рукав.
- Ты что, с ума сошел? Что случилось?
- Кто еще в доме?
- Где-то были крысы, но увидев тебя, разбежались.
- Туда им и дорога. Никто не приходил после того, как я ушел?
- Нет. Только уходили. Да скажи толком, что происходит!
Рядом, прислоненная к стене стояла охотничья двустволка - обычный атрибут сторожа. Больше ничего угрожающего в ближайшем обозримом пространстве видно не было.
- Пошли, обойдем дом, мне надо убедиться, что здесь пока никого больше нет. Медведева сцапали, прямо у меня на квартире, пока меня не было.
- Ах ты...
- Не знал, что ты умеешь так ругаться, Федор.
- Чушь какая! - Федор беспокойно заметался в коридоре. - Так нам надо линять отсюда ко всем чертовым бабушкам!..
- Погоди немного. Надо осмотреться.
- Какое погоди? Он же всех моментально сдаст, и еще полгорода в придачу, на всякий случай!
Но мы уже носились по комнатам, хлопая дверьми.
- Это что у тебя? Телефон?
- Да, надо предупредить остальных...
- Не надо. Даже не вздумай, или я расстреляю аппарат. Нужен тебе этот ночной грохот?
- Нет. Но Медведев...
- Сейчас он дома, в своей постели, делает вид, что ничего не произошло и никогда не происходило. Тех, что его сцапали, я перестрелял. Не исключено, что время у нас пока есть. Еще раз, по быстрому, охарактеризуй мне тех людей, с которым мы сегодня встречались. Медведева можешь пропустить. Учитель литературы?
- Чистый балласт. Хотя его жалко...
- Братья Бледных?
- Черт их знает, что за ребята. По-моему, они бы с удовольствием забыли, во что ввязались, и сидели бы тихо, но напуганы слухами о наступлении.
- Салтыков?
- Всех нас переживет и некрологи борзым пером напишет. Может быть очень полезен, но если только будет какая-то определенность.
- Хорошо, с ним свяжутся отдельно, там поглядим.
Тем временем, дом мы осмотрели. Ничего подозрительного не обнаружилось. Но это ненадолго. Если одна частная банда додумалась, значит, и не частная догадается.
- Ладно, Федор, - объявил я, когда осмотр был закончен. Выбирай, или остаешься здесь, или запираешь дверь снаружи на ключ, и едешь со мной. У тебя какой-нибудь транспорт имеется?
- В гараже во дворе есть старый автомобиль, - не без гордости сказал Федор. - Медведевский древний роллс-ройс. Страшная развалюха, но на ходу, я сам его чинил. Для развлечения.
- Отлично, тогда запираем и уезжаем.
Автомобиль покряхтел, пофыркал, но затем разогнался вполне прилично. В кабине сильно запахло керосином. Шумновато, конечно, но по этим улицам он проезжал последний раз.
До нужного адреса на Арбате мы немного не доехали. Остановились напротив. На всякий случай машину должно было быть видно. Федор остался в ней, а я пробежался до заветного подвальчика.
Владимир Сергеевич был там. Как правило, в мой приезд, или кого-то из наших, он всегда оставался на месте, на всякий случай.
Поразительный человек, всегда собранный. Я изложил ему суть дела за две минуты, не больше. Он не моргнул глазом, не перебивал, затем поднял телефонную трубку, сообщил кому-то недовольным голосом, что какой-то сумасшедший жилец жалуется, что у него прорвало трубу, пусть проверят.
- Через несколько минут посыльный будет здесь, - сказал он, повесив трубку на рычаг. - Вы уже написали точный адрес?
Я передал ему лист бумаги.
- Отлично. Пару грузовых машин заполним под завязку, и к утру все вывезем.
- Желаю удачи.
- Вам того же. Уезжаете?
- Да. Хотя могу задержаться до утра, узнать, что у вас все в порядке.
- Не советую. Мы найдем способ вам сообщить. Впрочем, можем сделать так. Какой дорогой вы поедете? По Можайке? Отлично. - Владимир Сергеевич посмотрел на часы, придвинул к себе лист бумаги, набросал схему.
- Если вы здесь свернете на проселок, остановитесь вот тут, и до шести утра мимо вас проедут два грузовика, вы будете знать, что все идет по плану.
Я забрал лист.
- Хорошо, так и сделаю.
Владимир Сергеевич едва заметно улыбнулся.
- Заодно, будем знать, что и у вас все в порядке.
На выходе я почти столкнулся на лестнице с молодым человеком, спускающимся вниз. Он встрепенулся, сунул руку в карман. Затем вынул, пустую, и чуть коснулся пальцами козырька кепки. Я коснулся в ответ краешка шляпы, и мы, не обронив ни слова, разошлись. Машина с Федором стояла на месте. Еще один повод не возвращаться тут же и не поднимать тревогу.
Я заскочил в машину и сказал Федору, куда мы едем дальше. Это "дальше" было совсем близко. Оставив снова Федора во дворе, на этот раз не так, чтобы его было видно из окон, я нырнул в нужный дом, быстро, но бесшумно поднялся по лестнице на второй этаж, и остановился перед дверью как вкопанный. На клетке было темно, но узкая полоска серого света пробивалась между косяком и дверью. Дверь не была заперта, она была приоткрыта. А тишина стояла при этом гробовая. Должно быть, дверь была открыта давно. Волосы у меня зашевелились. В голове промелькнуло что-то гоголевское, и все забытые детские тоскливые страхи - призраки, старая церковь, покинутая всеми святыми, майские ночи, полные утопленниц... Уже почти рассвет, - сказал я себе мысленно, устало, и почти обреченно, и ватной, едва послушной рукой толкнул створку, отошедшую с легким скрипом. Я уже знал, что там.
Игрушечный дом был разрушен. В бледном свете, к которому уже привыкли глаза я видел, какой тут теперь царил беспорядок. Мебель превратилась в темные бесформенные сгустки теней. Опрокинутый, с отломанной ножкой, валялся поперек порога шахматный столик с раскатившимися вокруг фигурками. Сделав еще шаг, я увидел вынырнувшую из плотной тени разбитую музыкальную шкатулку, а дальше - дальше лежала Зина. Ее блузку закрывало большое черное пятно. Потом я увидел, что пятно было не одно, по меньшей мере, их было четыре. Черные кляксы на полу.
Но почему?!
Может, вернулся Георгий? Нет, он не мог.
Он не стал бы ее так оставлять здесь. Если только... если только не ждал бы меня, и не хотел, чтобы я это увидел. Неважно. Если это так, значит, я здорово в нем ошибался. Если так, черт с ним, и со всем на свете. Я опустился на колени рядом с Зиной и, бессмысленно и безнадежно, прикоснулся к ее плечу, приложил ладонь к навек застывшей артерии на шее, погладил ледяную щеку, поправил разметавшуюся челку, закрыл глаза. Рядом с ее правой рукой лежал маленький выпавший револьвер "лефоше". Кажется, она стреляла из него. Или просто угрожала кому-то, защищаясь. Безнадежно. Ее левая кисть покоилась у самых моих колен. Я взял ее в руки. Ее пальцы были крепко намертво сжаты в кулак, и в них что-то было. Я лишь немного приподнял ее руку, чтобы посмотреть, что это. И будто получил пулю в лоб. В ее пальцах была зажата белая шахматная фигурка. Белый слон. Может, вспоминая наш разговор, она забавлялась с фигуркой, когда появились те, что ее убили - я был уверен, что это был не один человек. А может, так вышло случайно, в последние мгновения, когда она уже упала, а фигурки были рассыпаны по полу... Не знаю. Но она сжимала фигурку в руке, как бесполезный талисман, который ничем не мог ей помочь. Как и я сам - "зверь мифический и несуществующий".
С каждой новой мыслью меня будто бил по голове невидимый молот. Пошатываясь, я поднялся, невозможно было это выносить. Направился к письменному столу. Что я хотел сделать? Оставить предсмертную записку? Возможно. Мои глаза совершенно привыкли к темноте, и в едва освещенной комнате я видел все достаточно четко. Машинка лежала опрокинутая, а бумаги... Разворошенные кипы обрывков, чистых листов - но ни одного отпечатанного листа, я еще немного поворошил этот мусор, ни одной четкой целой рукописи. Из стола были вытащены все ящики и брошены на пол, все из них было вытряхнуто. Все, над чем работала Зина, забрали. Наверное, чтобы разобраться на досуге. Мысли заметались в голове как пули. Все просто. Через Зину проходило немало важных документов. Кому-то было нужно, чтобы их никто больше не увидел. Для этого и воспользовались отъездом Георгия: кот из дома - мыши в пляс... Может, ее бы не убили, если бы она отдала какие-то бумаги добром. Но нет. Все равно бы убили, чтобы она не могла сказать, кто это сделал, кому это понадобилось, и что именно их интересовало, с такими вещами не шутят. Не шутит никто.
А не мог ли это быть кто-то из людей Владимира Сергеевича? - пришла мне в голову страшная мысль.
Нет, он бы предупредил... Но ведь он почти и предупреждал!
Нет. Не тот стиль. Стиль грубый, мелкий, почти наивный. Что тут могло быть такого важного, из-за чего стоило бы убивать? Зина только перепечатывала документы, у нее не могло быть ничего такого, что не было бы известно кому-то другому. Иначе Георгий лучше бы проследил за безопасностью этого дома.
Нет, высоким интеллектом в этом убийстве не пахло. А раз тут не было убрано, значит, соседи боялись сообщить о нем. Кого они могут бояться?
Только властей. Или чего-то слишком на них похожего.
На что походили люди, захватившие Медведева? "Они натворили что-то, за что их по голове не погладят". Уж точно, не погладили бы...
У двери что-то тихо зашуршало. Я развернулся, как отпущенная пружина, и в два скачка вылетел в коридор. Женщина в халате вскрикнула, глядя на меня с ужасом, потом перевела дух и попыталась улыбнуться. Дверь рядом оставалась приоткрытой. Соседка.
- Ой, добрый вечер, - суетливо забормотала она. - Вы, наверное, ее друг?
- Чей? - спросил я строго.
- Ой, наверное, вы друг Георгий Палыча, верно?
- Верно, - ответил я.
Она украдкой вздохнула с облегчением.
- Я видела вас утром в окно, - похвасталась она с нескрываемой гордостью. - Зиночка сказала, что вы друзья...
Старая стукачка.
- Да, это так. Вы видели в окно и других, не так ли?
- Ой, - несчастным голосом проныла она в третий раз. - Когда приедет Георгий Палыч?
- Надеюсь, скоро. Сколько их было?
- Ой, ой...
Я схватил ее за плечи и немилосердно встряхнул.
- Чет-веро, - выдавила она, клацнув зубами.- Нет! Пятеро, пятеро!..
- Опознать их сможете?
Женщина застонала, и начала обмякать в моих руках. Я встряхнул ее еще раз.
- Тела их опознать сможете?!
Она вдруг мгновенно воспрянула и оживилась.
- Да, да! - выпалила она с внезапным восторгом и облегчением.
- Вот и отлично, - вздохнул я. - Если завтра до полудня ничего не изменится и Георгий Палыч не приедет сам, сообщите куда следует, нельзя же оставлять так не по-человечески. Хотя, лучше бы он увидел сам.
- А вы?
- Боюсь, мы можем разминуться. Могу я оставить у вас для него записку?
- Да, конечно!
Я оглянулся на зинину дверь. Она тоже посмотрела туда, пугливо, но и с любопытством.
- Я возьму бумагу и карандаш, - сказал я. - Их там полно.
Я снова вошел в зинину квартиру, последний раз посмотрел на нее, прошептал "прощай", подобрал один из разбросанных чистых листов, и валявшийся еще на столе химический карандаш, передумал выходить в коридор, положил листок на стол и написал несколько строк:
"Жаль, что тебя не было в городе. Проверь пять трупов, найденных сегодня ночью в Уланском переулке. И смотри, кому доверяешь. (Если бы это были не его люди, соседи знали бы, что делать, и кому сообщать, но писать об этом не стоило.) Не знаю, в каком пуху было рыло у мерзавцев, что они охотились за бумагами. Они хотели продать их белым. Должно быть, испугались слухов о наступлении. Жаль, я убил их раньше, чем узнал, что они сделали. Иначе оставил бы их тебе. Хотя нет, не оставил бы".
Подписывать я не стал, вышел в коридор, всучил записку ошарашенной соседке, сложенную лишь вчетверо, не запечатанную ни в конверт, ни каким-либо иным образом, закрыл плотнее дверь, с разрушенным маленьким миром, и больше не говоря ни слова, спустился вниз.
Все. Страшно и пусто. Будто все ни к чему, и ни зачем. Вместе с ней умерло гораздо больше, чем мне думалось. И совсем не страшно, что будет затем. Все равно, не правда ли? Это уже не шахматная партия, это простое переставление фигур. И Москва умерла. Это уже чужой мне город, просто точка на карте. И мне больше нечего здесь делать.
Выйдя из подъезда, я подошел к автомобилю, в котором задремывал Федор, подскочивший, когда я подошел, как на иголках.
- Ну, что? - спросил он громким, нарочито бодрым шепотом. - Можем ехать?
- Да, можем.
Я сел в машину и захлопнул дверцу. Федор кивнул и завел мотор. Светало. Я посмотрел на покинутый мной дом со слепыми темными окнами. Хорошо, что на этот раз я сказал Федору поставить машину так, чтобы ее не было видно из соседних окон. Впрочем, какая разница?
Мы ехали в холодеющий рассвет.
Простор. Пустота. Небо, белеющее, пустеющее без милосердной темноты и ночи. Неприкаянный ветер. Дыхание чего-то бесконечного и безграничного - говорящее, что все - ничто. Что не случается ничего, что было бы важного в этой вселенной. Только гибнут и гаснут совсем другие вселенные... Может быть, большие, и более прекрасные, чем эта. Более справедливые, добрые, честные. Их больше нет. Есть другие. Они тоже потом погаснут. А есть ли что-то большее? Вечное? Я знаю, что есть. Я не верю. Думаю, что не верю... Я чувствую. Но это не мешало мне восставать против этой вселенной, ничтожной и подлой, животной. А если она и вечна и единственна, то разве мы - не выше ее? Все смертные, в которых живет нечто большее, чем во всех богах мира.
Федор рядом со мной вел машину, чему-то неосознанно улыбаясь. Я знал, что жить ему остается недолго. Но разве и это - не превыше всей вечности?
Выехав из города, мы свернули на проселочную дорогу, проехали немного и встали на обочине. Я предложил Федору пересесть на другое сиденье и немного поспать, а сам пересел за руль, положил рядом оба револьвера, и смотрел на светлеющее небо и темные деревья, очень долго, и так мимолетно. Я слышал, как опасливо пробуждаются птицы, как призрачность и зыбкость утра превращается во что-то обыденное. В пять пятьдесят я услышал шум приближающихся моторов. Через полминуты Федор вздрогнул и проснулся, сел прямее.
К перекрестку подъехали два грузовика и, пыхтя, свернули на тот же проселок, но в противоположную сторону.
- Это они? - спросил Федор
- Да, должно быть, - согласился я. - Все в порядке, можем ехать дальше.
Федор вздохнул, покосившись на меня.
- Точно все в порядке?
- Точно. Все хорошо, Федор. Все хорошо. Каждый из нас больше этого чертова мира, и этой чертовой вечности. Спи. Спасибо тебе за все. Дальше я поведу машину.

Позже, от Медведева действительно пришло переводами несколько довольно крупных сумм.
Не без участия Салтыкова вышли несколько наших изданий.
Ни они, ни кто-либо из их "организации" тогда не пострадал.
"Наступление на Москву" остановилось и захлебнулось далеко от нее. По сути, его не было.


18.06.2006.
Black Lion Duke

На главную
Black Lion Duke